272 литератур* и революция
совсем не мистическую казенщину: «не ершитесь и не суе
мудрствуйте,— говорили ему, — а становитесь, куда укажем!
У нас все предусмотрено». Со стороны либералов он встречал
лишь скептическую благожелательность: «нас спасать не нужно,
мы и сами как-нибудь спасемся, а вы попытайтесь в массах:
там мы вас поддержим против левых»... Наконец, у левых, т.-е.
у интеллигенции (глубже Мережковский никогда не заглядывал),
он находил «настоящих религиозных подвижников и мучеников»,
но — увы! — мучеников во имя человечества, подвижников без
бога.
Оставаясь всем чужим, Мережковский на связи людей друг
с другом ничего не строит, в общественных выводах своих
совершенно не упорствует. Здесь он покладист, уступчив и
условен до крайнего предела. Сперва благословлял победонос-
цевскую государственность, потом благословил «коня бледного»...
Объявляя буржуазность чортовой дочерью, отлично расположился
в фельетонах «Речи». Клеймя государство, как дьявольское оболь
щение, объединялся со Струве, глашатаем божественности госу
дарственного начала. Вызывая Бердяева себе в попутчики не
о его взглядах на будущие исторические судьбы человечества
допрашивает его, а единственно о том, верит ли он, Бердяев,
«что человек Иисус, распятый при Пилате Понтийском, был нс
только человек, но и бог»... «Э^о единственное, — говорит
сам Мережковский, — что мы приобрели окончательно и чет'
никогда не можем лишиться». В этом признании Мережковские
раскрывается вполне. Меж фундаментом культуры и куполом
мистики, там, где должна помещаться «правда о спасении обще
ственном», у него царит откровенная пустота, которую наполнить
он раз и навсегда бессилен. Да он и не замечает ее, ибо по
вссГ1 натуре своей он не общественник, а замкнутый себялюбец
II. Чорт в цитатах.
Но мистика-то Мережковского уж несомненна? То един
ственное, что «приобретено окончательно» (помимо культурного
фундамента под ногами, о котором и споров ног), купол апо
калипсический над головою, он-то уж доподлинный, из кованого
золота мистики, без лигатуры?
